Читать интересную книгу Притяжения [новеллы] - Дидье Ковеларт

— И больше о нем ничего не известно?

— Ничего. На учете в полиции не состоял, документов нет… Местом рождения называет город, в котором сгорели архивы. Говорил, что его вырастили цыгане, а в другой раз — будто какая-то секта; образование получил якобы заочно или путем гипноза… А как-то сказал, что он из Германии и учился рисовать на Берлинской стене — мол, поэтому она и рухнула… Все в таком роде. Он никогда не имел собственности, не платил налоги; даже банковского счета у него не было. Выходит, до того как сдался полиции, этот человек просто не существовал.

От соседнего столика доносился нудный перечень жалоб: какая-то дама вполголоса распекала мужа. Шарли уставилась прямо ей в глаза, чтобы заставить замолчать. Дама отвернулась и продолжала. Не замечая семейной ссоры, как и мухи, бившейся в ее стакане с водой, Дельфина, поглощенная своей внутренней дилеммой, нарушала тайну следствия — рассказывала о первом допросе Жефа Элиаса. Усевшись напротив, он смотрел на нее с оптимизмом, хотя это чувство ее репутация редко внушала подследственным.

— Это хорошо, что вы женщина. Вам, наверно, будет легче поставить себя на их место… Мои жертвы — знаете, они были очень покладисты. Зачарованы собственным изображением. Я здесь, чтобы подтвердить признания, которые подписал, не так ли? Я готов. Подтверждаю. Признаю себя виновным в том, что уничтожил этих двух девушек, когда картины были написаны. Когда я заканчиваю писать яблоко — я его съедаю. А когда заканчиваю портрет женщины — убиваю ее. Не хочу, чтобы она пережила себя такую, какой я ее вижу. Сделайте милость, предъявите мне обвинение и поместите в камеру предварительного заключения, потому что у меня сейчас период творческого подъема, пик креативной фазы, и… лучше запереть меня подальше от людей. Ради них же.

Шарли слушала слова художника — Дельфина цитировала их с точностью, в которой было нечто большее, чем просто хорошая память. Она раздраженно покосилась на даму за соседним столиком, все перечислявшую шипящим голосом свои претензии, и спросила:

— Можно мне взглянуть на линии вашей руки?

Дельфина вздрогнула:

— Зачем?

— Время сэкономим. А то, если я стану задавать вам личные вопросы, вы так зажаты…

Следователь открыла было рот, чтобы возразить, но передумала, согласилась с вердиктом, положив руку на скатерть ладонью вверх.

— Левую.

Дельфина протянула другую ладонь, и Шарли стала внимательно ее рассматривать, что-то бормоча себе под нос, кивая, хмыкая, как будто рука и впрямь рассказывала ей что-то интересное. Дельфина, помявшись, спросила, что она видит.

— Вы много моете посуды. У вас что, машины нет?

— Есть, — смутилась Дельфина, — но у меня хрустальные бокалы. Фамильные, — добавила она, словно оправдываясь.

Шарли провела кончиком ногтя по линии ума — или сердца, она их всегда путала. Руки ничего ей не говорили; это была лишь опора, предлог, чтобы поднять тему и осмыслить возникающие в сознании образы.

— Этот «дар» — откуда он у вас?

— Покупала я в супермаркете овощи, три года назад. И вдруг слышу в голове мужской голос, он сказал мне, что тетку, которая нюхала дыни справа от меня, зовут Мириам и чтобы она, мол, не тревожилась о Себастьене. Я передала. Вот с тех пор…

— Это семейное?

— А я не знаю. Сирота, родители неизвестны. Видно, покойникам я нравлюсь.

— А мои… вы их чувствуете?

— Нет.

— Это значит, они покоятся с миром?

Шарли согнула ее палец, разогнула.

— Или что им нечего вам сказать. Слушайте, ничего, если мы перейдем на «ты»? А то как в суде.

— Хорошо.

— Ты просто зациклилась на этом парне, Дельфина.

— Есть отчего, правда? Я как на качелях: сегодня убеждена, что он мифоман и я должна спасти его от него самого; назавтра уверена, что имею дело с монстром… И я… Это, наверно, самое ужасное: я не могу решить, что хуже.

— Сохнуть по виновному или переспать с мифоманом.

— Кто вам дал право так со мной разговаривать?

— Остынь. Ты позвала меня на помощь — вот я тебе и помогаю. Не хочешь — пока. Фигли я тогда здесь торчу?

Смешавшись, рукой, которую резко отдернула, Дельфина помахала официанту.

— Мне пиццу, самую простую. Сыр и помидоры.

— А для signorina?

— «Веронезе» без грибов, с артишоками, анчоусами, яйцом, ломтиками сала, чоризо и острой колбаской, — заказала Шарли и села.

Итальянец записал заказ, привычно порекомендовал вино из своего родного края, сверкнув огненным взором, пожелал приятного аппетита, забрал бумажную скатерку и, лавируя между столиками, порысил к кухне.

— А он ничего, — заметила следователь, чтобы разрядить обстановку.

— Я теперь вообще не гляжу на мужиков, — ответила Шарли. — Каждый раз мне доставался худший вариант; хватит, я завязала. Да и все равно нынешний, похоже, надолго.

— Не надо на меня обижаться, я просто немного нервничаю…

— Ты впервые нарвалась на подозреваемого, который посильней тебя?

— Я впервые не нахожу ничего, на что могла бы опереться. Обращаюсь к психиатру — абсолютно психически здоров и отвечает за свои поступки. Требую дополнительной экспертизы — острая форма шизофрении, раздвоение личности, неосознанная тяга к убийству. Третий эксперт: совершенно безобидный субъект, обладающий исключительным интеллектуальным коэффициентом, воображение в подавленном состоянии — полная противоположность мифоману. Четвертое заключение: средние умственные способности, фантазер и параноик. Он вертит людьми как хочет, он всеми нами манипулирует, хуже того — оставляет нам выбор.

— Он к тебе клеился?

— Да нет. Это я сама… Я столько думала о нем, пытаясь понять, что… Я совсем запуталась, Шарлотта.

— Шарли. Шарлотта — это по документам. Все, что осталось мне от матери, — записка, две строчки: мол, меня зовут Шарли и у нее нет выбора.

Дельфина предложила ей сигарету, получив отказ, закурила сама, щелкнув старенькой серебряной зажигалкой с помятыми боками, от которой пахло бензином.

— Память об отце?

— Я купила ее на блошином рынке, — солгала Дельфина: захотелось испытать собеседницу.

Шарли никак не отреагировала. Взгляд Дельфины зацепился за предупреждение на пачке «Мальборо». Оттого, что курильщикам внушают, будто сигарета смертельна, растет число жертв, а этим оправдывают рост цен. Художник прав: все мы убиваем на каждом шагу, и самые благие намерения подчас опаснее чудовищных патологий.

— А другие заключенные — как они к нему? Он с ними разговаривает?

Дельфина глубоко затянулась, прежде чем ответить. Когда художника посадили, он попал четвертым в камеру на троих. Его соседями оказались дальнобойщик, ресторанный вышибала-гомосексуалист и наркоман в ломке, кричавший, что хочет умереть. Сторож посетовал на нехватку мест. Жеф безмятежно ответил:

— Ничего страшного. Это ненадолго.

В ту же ночь дальнобойщик и вышибала едва успели помешать наркоману размозжить голову о стену, на которой Жеф нарисовал карандашом искаженное смертью лицо и разбитый череп, — нарисовал с зеркальной точностью.

— Дайте мне сдохнуть! — орал бедолага, когда его привязывали к носилкам, чтобы отвезти в больницу.

Жеф, лежа на освободившейся койке, сказал сторожу с каким-то горьким простодушием:

— Просили — пришлось уважить.

Сокамерники с тех пор его боялись, так что на три следующих месяца он благополучно избежал конфликтов за территорию и содомии. Его авторитет так вырос, что тюремная администрация дала ему разрешение расписать комнату для свиданий. А потом под краской проступили трещины. Геологическая экспертиза обнаружила проседание подвала: очевидно, какая-то подземная речка изменила русло. Из-за возникшей опасности обрушения помещение освободили, заключенных распределили по другим тюрьмам. Только Жеф переезжать отказался наотрез. Он говорил, что хочет закончить эту тюрьму. Картины его к тому времени так выросли в цене, что с его желанием пришлось считаться. Представителям Национальных музеев, с которыми связалась тюремная администрация, он заявил, что завещает свою настенную живопись государству, но при одном условии: его оставят в этом здании до суда.

— Он добился особого разрешения. С ним вызвался остаться один из сторожей — они теперь одни в пустой тюрьме.

— Дичь, — пробормотала Шарли.

— Реклама, — уточнила Дельфина. — И для современного искусства, и для тюрем. Теперь было бы идеальным вариантом для всех, если бы стены рухнули до суда и он погиб бы, задавленный собственной живописью.

— Это мерзко! — возмутилась Шарли.

— Если он невиновен, то да.

Шарли отодвинула от себя старенькую «Зиппо», у которой успела за время рассказа отрегулировать фитиль. Дама за соседним столиком, продолжавшая донимать беднягу мужа придирками, повысила тон.